Иногда они умирают - Страница 74

Сразу же после довольно скромного ужина в столовой, где все пластиковые стулья были заняты голодными трекерами, мы отправились спать. Ни у кого не возникло желания прогуляться и посмотреть на окружающие пейзажи.

В комнате Дик, шмыгающий носом, достал платок, высморкался и с удивленным испугом уставился на кровь, появившуюся на ткани.

– Лопаются мелкие сосуды, – пояснил я, прежде чем он начал паниковать. – Это неприятно, но не смертельно. Действует высота.

– Мало мне, что каждое утро отплеваться не могу – вся глотка гнойными корками забита, так теперь еще и это, – сказал он, успокоившись немного, и пробурчал, забираясь в свой спальник: – Вообще не помню, где мы шли. Такое впечатление, что всю дорогу видел только землю под ногами. А еще – задницу Тиссы.

– Но это не самое плохое зрелище, согласись, – усмехнулся Джейк, тоже укладываясь.

Девушка ничего не сказала. Она уснула, едва застегнув молнию спального мешка. И ее размеренное, глубокое дыхание звучало раздражающе умиротворенно для мужчин, которые без сна ворочались на своих топчанах.

– Надо здесь ее оставить, – бормотал Дик, снова вставая, чтобы выпить воды из бутылки. – Если уж ей так здорово на любой высоте.

Он побрел обратно, спотыкаясь и натыкаясь в темноте на рюкзаки, сваленные у стены. Улегся и спросил требовательно:

– Райн, ты спишь?

Словно мое бодрствование могло как-то помочь ему пережить «несправедливость» хорошего самочувствия Тиссы.

– Нет.

– Сколько здесь?

– Четыре тысячи девятьсот десять.

– Вот, значит, почему мне так хреново.

– Дик, заткнись, – вялым голосом произнес Джейк. – Я пытаюсь уснуть.

– У меня есть хорошее снотворное, – сказал я, понимая, что проще усыпить их сейчас, чем полночи выслушивать споры. – Без побочных эффектов, кошмаров и утренней сонливости. Как раз для ночевок на таких высотах.

– Давай, – тут же откликнулся Дик, который, как я уже давно понял, никогда не отказывался ни от каких дополнительных стимуляторов.

– Не надо, – произнес Джейк, ворочаясь на своей кровати. – Не люблю заменять естественные процессы суррогатами.

Тренер стал тихо возражать. И под их монотонное бормотание я неожиданно провалился в сон, хотя был уверен, что придется ворочаться с боку на бок всю оставшуюся ночь, как уже бывало на этой высоте.

Мне приснился голос. Он звучал со всех сторон, наполняя маленькую комнату, и отражался от окон. Тонкий, пронзительный, певучий. Я уже слышал его. Со мной говорил мой ганлин. Флейта настойчиво звала за собой. А затем к ней присоединился тихий, срывающийся, просящий шепот. Тоже знакомый. Я поднялся, надел ботинки, взял пачку крекеров, забытую Тиссой на подоконнике, мельком взглянул на спутников, крепко спящих в своих спальных мешках, и пошел следом за требовательным зовом.

Болела голова. Я знал, что эта боль теперь будет сопровождать меня всю дальнейшую дорогу, то усиливаясь, то почти исчезая и лишь слегка касаясь колючей лапой затылка. После пяти тысяч организм переставал отдыхать. Усталость накапливалась. Сон и еда не возвращали силы. Мы еще не достигли этой отметки, но уже начинали ощущать тяжелое давление высоты.

В коридоре было темно, и только вдали, в фанерной комнатке без двери рядом с туалетом, мелькал тусклый свет фонарика. Подойдя ближе, я увидел, как два голых трекера моются в тазах с ледяной водой – при этом они распевали песню и периодически хохотали во весь голос. Впрочем, подобное поведение ничуть не беспокоило постояльцев соседних комнат, из которых раздавался поочередно громогласный храп, вскрики ужаса от снящихся кошмаров, а также постоянный надрывный кашель – бич высотных путешественников.

Я подумал о том, что этих двоих, похоже, не беспокоят ни холод, ни высота, ни горная болезнь. И тут же усмехнулся – с последним выводом я несколько поспешил, никогда нельзя с уверенностью сказать, не является ли подобная эйфория как раз ее проявлением.

Голос ганлина снова зазвучал в моей голове напевно и требовательно. Я свернул к выходу. Спустился по трем скрипучим ступенькам, отодвинул тяжелый засов и открыл дверь. Редкие фонари на улице едва могли разогнать ночной мрак. Небо было затянуто тучами. В холодном ветре носились редкие, колючие кристаллы снега.

А прямо перед входом стоял человек. Белый круг моего «олайта» высветил порванные на коленях брюки, разодранный рукав знакомой красно-белой куртки. В широкой прорехе виднелась окровавленная плоть. И белый осколок кости, прорвавший кожу. Но прежде, чем я смог разглядеть его лицо, он, как всегда, шагнул в темноту.

– Ты рано, – сказал я безмолвному призраку. – Обычно приходишь только после Горак Шепа.

Он молчал. Пение ганлина стихло. Теперь слышался только вой ветра и тяжелое хриплое дыхание за пределами светового круга от фонаря.

Я переступил через порог и медленно направился к деревянной скамье с высокой спинкой, стоящей у стены лоджа. Здесь на пути к Горак Шепу отдыхали со своим нелегким грузом носильщики. Краем глаза я замечал неуловимое движение рядом, но, как только поворачивал голову, чтобы посмотреть прямо, – тень, следующая за мной, исчезала.

Вытащив из кармана пачку крекеров, я положил ее на скамью и пошел обратно в лодж. Ритуал был выполнен. Мой невидимый попутчик отстанет на какое-то время.

Он появлялся рядом, когда мой путь переходил за отметку пять тысяч метров над уровнем моря. И шел следом, отставая на половину дня или день. Но в темноте непременно догонял меня. Кем он был – альпинистом или трекером, сорвавшимся в пропасть, я не знал. Никогда не видел его лица, не слышал голоса – только прерывистый, сиплый шепот, который забывался очень быстро.